...ежеминутным влечением ее вечно деятельного сердца. Еще до
замужества, живя у тетки по смерти родителей, она обшивала
всех сирот и немощных вдов в ее деревне, и часто до рассвета
не гасла свеча в ее светлице. По выходе ее замуж свекровь поручила ей ведение домашнего хозяйства, и невестка оказалась
умной и распорядительной хозяйкой. Но привычная мысль о
бедном и убогом не покидала ее среди домашних и семейных
хлопот. Она глубоко усвоила себе христианскую заповедь о
тайной милостыне. Бывало, ушлют ее мужа на царскую службу
куда-нибудь в Астрахань года на два или на три. Оставшись
дома и коротая одинокие вечера, она шила и пряла, рукоделье
свое продавала и выручку тайком раздавала нищим, которые
приходили к ней по ночам. Не считая себя вправе брать чтонибудь из домашних запасов без спроса у свекрови, она однажды прибегла даже к маленькому лукавству с благотворительной
целью. Ульяна была очень умеренна в пище, только обедала,
не завтракала и не полдничала, что очень тревожило свекровь,
боявшуюся за здоровье молодой невестки. Случился на Руси
один из нередких неурожаев, и в Муромском краю наступил
голод. Ульяна усилила обычную свою тайную милостыню и,
нуждаясь в новых средствах, вдруг стала требовать себе полностью завтраков и полдников, которые, разумеется, шли в раздачу голодающим. Свекровь полушутливо заметила ей: «Что это
подеялось с тобой, дочь моя? когда хлеба было вдоволь, тебя,
бывало, не дозовешься ни к завтраку, ни к полднику, а теперь,
когда всем стало есть нечего, у тебя такая охота к еде припала?»
«Пока не было у меня детей, – отвечала невестка, – мне еда и на
ум не шла, а как пошли ребята родиться, я отощала и никак не
могу наесться, не только что днем, но часто и ночью так и тянет
к еде, только мне стыдно, матушка, просить у тебя». Свекровь
осталась довольна объяснением своей доброй лгуньи и позволила ей брать себе пищи сколько захочется, и днем и ночью.
Эта постоянно возбужденная сострадательная любовь к
ближнему, обделенному жизнью, помогла Ульяне легко переступить через самые закоренелые общественные предрассудки
Древней Руси. Глубокая юридическая и нравственная пропасть
50
В. В. Розанов
лежала между древнерусским барином и его холопом: последний был для первого по закону не лицом, а простою вещью.
Следуя исконному туземному обычаю, а может быть, и грекоримскому праву, не вменявшему в преступление смерти раба
от побоев господина, русское законодательство еще в XIV веке
провозглашало, что если господин огрешится, неудачным ударом убьет своего холопа или холопку, за это его не подвергать
суду и ответственности. Церковь долго и напрасно вопияла против такого отношения к крепостным людям. Десятками наполняя дворы зажиточных землевладельцев, челядь составляла толпу домашних нищих, более жалких сравнительно с вольными
публичными нищими. Древнерусская церковная проповедь так
и указывала на них господам как на ближайший предмет их сострадания, призывая их позаботиться о своих челядинцах прежде, чем протягивать руку с благотворительной копейкой нищему, стоящему на церковной паперти. В усадьбе Ульяны было
много челяди. Она ее хорошо кормила и одевала, не баловала,
но щадила, не оставляла без дела, но задавала каждому работу
по силам и не требовала от нее личных услуг: что могла – все
делала для себя сама, не допускала даже разувать себя и подавать воды умыться. При этом она не позволяла себе обращаться к крепостным с кличками, но каждого и каждую называла
настоящим именем. Кто, какие социальные теории научили ее,
простую сельскую барыню XVI века, стать в такие прямые и
обдуманные отношения к низшей подвластной братии?
Тут едва ли уместны слова об «обдуманности»: нет, не
«обдуманность», но живое ощущение, что передо мной стоит
другой подобный же человек и, быть может, по внутренним
своим дарам даже лучший и высший, чем я, хотя мне и подчиненный, может сблизить меня с ним внутренне и, сблизя, уже
вызвать к нему и соответствующие отношения. И это же может
сделать завет, строгое и тесное обращение к темным сторонам
моей души, которые должны прятаться, которые отсекаются
без уступчивости, как уродливый нарост на духовном моем существе, а не поощряются, не прощаются, не допускаются как
слабость. Было достаточно «обдуманности» в римском праве,
51
Русская цивилизация и народная душа
дозволявшем употреблять рабов на откармливание рыбы в
прудах; и не менее было обдуманности в образованных кругах
Франции XVIII века, когда, однако, перед уроком алгебры или
философии, судя по мемуарам, женщины спокойно брали ванны в присутствии мужской прислуги, так же мало испытывая
при этом стыдливости, как в присутствии собаки или кошки,
которая случилась бы тут. «Обдуманность» испытана в истории и в этом испытании оказалась недостаточной: она не верна, колеблется, не простирает безусловного влияния на целую
природу человека; и страсти, руководя действиями и отношениями людей, всегда и при всякой обдуманности могут сделать
эти действия преступными, эти отношения – невыносимыми.
«Осорьина была уже в преклонных летах, когда ее постигло последнее и самое благотворительное испытание. Похоронив
мужа, вырастив сыновей и поставив их на царскую службу, она
уже помышляла о вечном устроении собственной души, но все
еще тлела перед Богом любовью к ближнему, как тлеет перед
образом догорающая восковая свечка. Нищелюбие не позволяло ей быть запасливой хозяйкой. Домовое продовольствие она
рассчитывала только на год, раздавая остальное нуждающимся.
Бедный был для нее какой-то бездонной сберегательной кружкой, куда она с ненасыщаемым скопидомством все прятала да
прятала все свои сбережения и излишки. Порой у нее в доме не
оставалось ни копейки от милостыни, и она занимала у сыновей
деньги, на которые шила зимнюю одежду для нищих, а сама,
имея уже под 60 лет, ходила всю зиму без шубы. Начало страшного голодного трехлетия при царе Борисе застало ее в Нижегородской вотчине совсем неприготовленной. С полей своих она
не собрала ни зерна, запасов не было, скот пал почти весь от
бескормицы. Но она не упала духом, а бодро принялась за дело,
распродала остаток скота, платье, посуду, все ценное в доме и
на вырученные деньги покупала хлеб, который и раздавала голодающим, ни одного просящего не отпускала с пустыми руками и особенно заботилась о прокормлении своей челяди. Тогда
многие расчетливые господа просто прогоняли с дворов своих
холопов, чтобы не кормить их, но не давали им отпускных, что-
52
В. В. Розанов
бы после воротить их в неволю. Брошенные на произвол судьбы, среди всеобщей паники, холопы принимались воровать и
грабить. Ульяна больше всего старалась не допускать до этого
своих челядинцев и удерживала их при себе, сколько было у
нее силы. Наконец, она дошла до последней степени нищеты,
обобрала себя дочиста, так что не в чем стало выйти в церковь.
Выбившись из сил, израсходовав весь хлеб до последнего зерна,
она объявила своей крепостной дворне, что кормить ее больше
она не может, и кто желает – пусть берет свои крепости или
отпускные и идет с Богом на волю. Некоторые ушли от нее,
и она проводила их с молитвой и благословением; но другие
отказались от воли, объявили, что не пойдут, скорее умрут со
своей госпожой, чем покинут ее. Она разослала своих верных
слуг по лесам и полям собирать древесную кору и лебеду и
принялась печь хлеб из этих суррогатов, которыми кормилась
с детьми и холопами, даже ухитрялась делиться с нищими, «…
потому что в то время нищих было без числа», – лаконически
замечает ее биограф. Окрестные помещики с упреком говорили
этим нищим: «Зачем это вы заходите к ней? Чего взять с нее?
Она и сама помирает с голода». – «А мы вот что скажем, – говорили нищие, – много обошли мы сел, где нам подавали настоящий хлеб, да и он не елся нам так всласть, как хлеб этой
вдовы – как, бишь, ее?» Многие нищие не умели и назвать ее по
имени. Тогда соседи-помещики начали подсылать к Ульяне за
ее диковинным хлебом; отведав его, они находили, что нищие
были правы, и с удивлением говорили меж себя: мастера же ее
холопы хлеба печь! С какой любовью надобно было подавать
нищему ломоть хлеба, не безукоризненного, чтобы этот ломоть
становился предметом поэтической легенды тотчас, как был
съедаем! Два года терпела она такую нищету и не опечалилась,
не пороптала, не дала безумия Богу, не изнемогла от нищеты –
напротив, была весела, как никогда прежде, – так заканчивает
биограф свой рассказ о ее последнем подвиге. Она умерла вскоре по окончании голода, в начале 1604 года. Предания нашего
прошлого не сохранили нам более возвышенного и более трогательного образца благотворительной любви к ближнему.